Веселов Вячеслав
ВЕСЕЛОВ
Вячеслав Владимирович
(22.11.37-25.02.2003)
Вячеслав Владимирович
(22.11.37-25.02.2003)
Родился я 22 ноября 1937 года на Алтае. Отец работал зоотехником в совхозе, мать учительствовала.
Среднюю школу закончил в 1955 году. К этому же времени относятся мои первые публикации - газетные рецензии на фильмы и художественные выставки. После школы до призыва в армию работал токарем-карусельщиком на Курганском машиностроительном заводе. С 1956 по 1959 год служил в Военно-воздушных силах, летал стрелком-радистом.
После увольнения в запас поступил на филологический факультет Ленинградского государственного университета имени Жданова. Моими учителями были крупные ученые В.М. Жирмунский, Б.А. Ларин, В.Я Пропи, И.П. Еремин. Непосредственное общение с ними и их труды во многом определили мои литературные вкусы и привязанности. К студенческой среде относятся и мои первые опыты в прозе.
С 1964 года профессионально занимался журналистикой, служил в редакциях газет «Рыбак Севера» (Архангельск), Советское Зауралье», «Молодой ленинец». Два года заведовал литературной частью Курганского областного театра драмы.
Как прозаик дебютировал в 1967 году. Далее последовали публикации в журналах «Урал» и «Уральский следопыт» (премия журнала за лучшую публикацию года, 1976).
Первая книга - сборник рассказов «Чья-то судьба» - вышла в 1974 году в Южно-Уральском книжном издательстве. За ней последовали другие книги: «Футбол на снегу» (1977); «Угол опережения» (1978); «Путешествие» (Москва, «Молодая гвардия», (1979); «Записки отличника» (1993). Все книги были доброжелательно встречены критикой и читателями и получили хорошую оценку.
14 февраля 1985 года был принят в Союз писателей СССР.
В настоящее время работаю редактором Курганского отделения Южно-Уральского книжного издательства.
15.03.85 г.
Чья-то судьба.
Свердловск,
Средне-Уральское
книжное издательство, 1974
Футбол на снегу.
Челябинск,
Южно-Уральское
книжное издательство, 1977
Угол опережения.
Челябинск,
Южно-Уральское
книжное издательство, 1978
Записки отличника.
Челябинск, Южно-Уральское книжное
издательство, 1983
Дом и дорога.
Челябинск, Южно-Уральское книжное
издательство, 1986
Быстротекущая жизнь.
Курган, 2007
Ноябрь 1987 года, газета «Советское Зауралье»
Разные бывают интервью. Можно заранее послать вопросы. Или сесть против друг друга и поговорить. Бывает и на бегу, в суете будней. Интервью может быть официальным. Или по следам каких-то событий. Юбилейным, наконец.
Вот и зауральскому прозаику Вячеславу Владимировичу Веселову - 50 лет. И хотя все наше многолетнее знакомство можно рассматривать как одно долгое интервью, пора снова задавать вопросы. Подвести некоторые итоги.
- Итоги свои я оцениваю скромно. Со скромным оптимизмом, скажем так. Здесь нет ни кокетства, ни лукавого самоуничижения. Скромность нашему брату дается легко: за спиной у нас великая литература. В самом деле: если такие писатели как Лесков и Гончаров, которые могли бы составить гордость любой национальной культуры, числились в нашей истории писателями второго ряда, то что же говорить о нас? У меня нет ощущения рубежа или какого-то закончившегося цикла. Поэтому я хотел бы воздержаться от подведения даже предварительных итогов, хотя допускаю, что в зрелом возрасте это выглядит, пожалуй, слегка легкомысленно
- Твои чувства, когда ты сидишь перед чистым листом бумаги? Волнуешься ли в этот момент?
- Раньше мне казалось, что только скажут: «Пиши!», - и я впаду в творческий запой. Но писать после двадцати лет работы и изданных книг стало не легче, а трудней. Странная эта штука - писательский опыт. Он не столько вдохновляет, сколько еще раз напоминает, что вещь, которая неплохо выглядела в голове, будет медленно умирать на бумаге. Такой вот печальный опыт... Чувство, которое сейчас я испытываю перед листом бумаги, больше всего похоже на панику.
- У кого ты учился ты учишься?
- Здесь можно ответить без затей: хорошая русская проза. Самих же учителей я назвать не могу. Были более или менее стойкие привязанности, но они со временем менялись. Это в порядке вещей. Недавно один популярный литератор недавно сообщил телезрителям, что он «учился строить фразу» у такого-то. Я этого не понимаю. Стиль высказывания не есть нечто внешнее по отношению к твоему опыту. Ты ведь живешь и чувствуешь по-другому. Вообще говоря, было бы любопытно выяснить, у кого и чему мы учимся. Вот я, например, считаю Андрея Платонова выдающимся прозаиком, он подарил мне острые читательские переживания. Но напрасно искать у меня платоновские образы и интонации. Учил он чему-то более важному, чем ремесло.
- В рецензиях я уже пытался писать об обилии в втвоих рассказах литературных реминисценций, ссылок на русских и зарубежных классиков. Что это для тебя?
- Обилие реминисценций есть лишь в «Маленькой антологии возвращений». Там они действительно бросаются в глаза. Но сделано это сознательно, замысел рассказа раскрыт в названии. Написан он в стиле литературоведения. Ни прямые цитаты, ни пресловутая «книжность» меня в литературе не смущают. Стихи Пушкина и чеховская «Степь» - детали нашего духовного пейзажа и так же реальны, как зауральские березовые колки. Есть и простительный цитатный зуд: ну, в самом деле, как не поделиться с читателем своей радостью, как не повторить чью-то прекрасную фразу? Только цитирование должно быть легким и органичным в твоем тексте, а не выглядеть натужной демонстрацией начитанности.
- Насколько лично «Тепло чужого очага» с посвящением матери?
- С «Теплом чужого языка» произошла забавная, но, впрочем, обычная в литературе вещь: вымысел приняли за авторскую исповедь. Хотя рассказ посвящен моей матери, некоторые сердобольные читатели принялись ненавязчиво утешать меня в моем сиротстве. Я получил письмо от бывшего детдомовца, признавшего во мне товарища по судьбе. Детство мое было счастливым, я вырос в дружной семье, но видел вблизи горе, безотцовщину, тоску обделенных своих сверстников по теплу и родному очагу. Все это отозвалось в рассказе. Не следует педантично выискивать биографические мотивы в книгах. Кто-то остроумно заметил, что нет ничего более автобиографического, чем «Гулливер» Свифта.
- Многие твои герои хорошо знают живопись, театр, античную литературу. Но это не главное дело их жизни. Вправе ли читатель ждать твоей книги, где жизнь жудожника будет основным содержанием?
- Не думаю. Во всяком случае, в моих ближайших планах ничего похожего нет. Ну, во-первых я отчетливо сознаю реальные трудности темы. Второй причиной может быть мой читательский опыт: я не знаю ни одной книги (за исключением, пожалуй, романа Томаса Манна «Доктор Фаустус»), где бы автору удалось выразить всю сложность, текучесть, противоречивость сознания художника.
- Что значат для тебя слова «Глаголом жечь сердца людей»? Как вообще на твое творчество влияет время?
- Эта пушкинская формула, полагаю, значит для меня то же самое, что и для всех остальных. Она означает предназначение поэта - жечь, то есть беспокоить, тревожить, воспитывать, возвышать человеческое сердце. Твой вопрос о влиянии времени здесь уместен. Есть эпохи, когда на авансцену литературы выступают ее, так сказать, прикладные виды (скажем, публицистика). Общественные обстоятельства меняются и с ними уходит прикладная литература. Остается глагол, извечная забота писателя о слове, о звуке. Тут снова приходит на память Пушкин: «Ко звуку звук нейдет... Теряю все права...». Поразительно это сказано!
- Заметна ли, на твой взгляд, демократизация в литературного процесса?
- Литературный процесс развивается по своим внутренним законам, управлять им едва ли возможно. Говорить, видимо, следует о демократизации нашей громоздкой издательской практики. Положение в этом деле, слава Богу, начинает меняться. Мы все же избавляемся от излишней регламентации и мелочной опеки.
- Твое отношение к документу в литературе?
- Документ обладает своей поэтикой, собственными выразительными возможностями. Умело включенный в вымышленное повестование, он способен придать ему как бы еще одно измерение. Однако более интересным и плодотворным оказалось другое - имитация документов, мемуаров, писем и т.п., то есть все тот же вымысел.
- Расскажи коротко о технологии своей работы.
- Писатели любят потолковать о технологии своего ремесла, но эти разговоры интересны, наверное, только им самим. Кухонные, так сказать, заботы. Что сказать о себе? Я люблю хорошую бумагу. Пишу всегда от руки. Перепечатываю, чтобы увидеть текст. Потом правлю. Работаю медленно. Мне надо расписаться, чтобы вещь начала писать сама себя. Эти счастливые минуты знакомы каждому пишущему, но они так редки...
- Деревенская и городская проза. Я бы отнес тебя к представителям второй. С этой точки зрения видишь ли ты проблемы в урбанизации нашей жизни?
- Термин «деревенская проза», конечно же, неудачен и коряв, а термин «городская проза», по-моему, совсем ничего не значит, кроме указания на материал. «Кибернетика» - тоже не совсем удачный термин. Но ничего, прижился, живет. Надо просто помнить, что всякая дефиниция огрубляет понятие. Термин «деревенская проза» утвердился в обиходе потому, что не просто указал на материал, а обозначил некую духовную сущность. И Василий Белов не перестал быть «деревенщиком», обратившись к городской теме.
Теперь о проблеме урбанизма. Мы с вами являемся свидетелями тревожных (чтобы не сказать зловещих) тенденций урбанизации: бесконтрольный рост городов, которые превращаются в безликую среду обитания, жилищные и транспортные проблемы, нехватка питьевой воды, утрата тепла и душевных контактов в огромных скоплениях людей... Литература - интеллектуальная совесть общества. Быть может, она еще успеет нащупать болевые точки стремительной и опасной урбанизации и вовремя ударит в колокол.
- Твой человеческий идеал?
- Идеал этот со временем менялся. В юности трудно было не поддаться обаянию ума и культуры. Юмор и артистизм я по-прежнему считаю украшением жизни. Но сегодня больше всего ценю терпимость и доброту. Меня восхищают люди, которые творят добро легко, не задумываясь, словно это им ничего не стоит. Это и есть самое ценное в человеке - мгновенная, порывистая способность откликнуться, живая улыбка в суете будней...
История этой книги, которую ты, читатель, держишь в руках, удивительна. Она подготовлена к печати почти 15 лет назад и должна была появиться в свет в Южно-Уральском книжном из¬дательстве (Челябинск), где до этого печатались и другие книги Вячеслава Веселова, большинство его книг. Компьютеры в начале 90-х годов ещё не проникли впроизводственную жизнь провинциальных издательств, и когда в стране наступило время разброда и шатаний, других тяжких испытаний - государство прекратило финансирование книгоиздания, у автора, естественно, денег не нашлось, и отлитый в металле набор книги Веселова был просто рассыпан. Остались только оттиски гранок, тщательно вычитанных автором и аккуратно подписанные им на каждой странице. По этим гранкам и авторской правке вдова писателя Елена Веселова и добивалась выхода в свет настоящего издания.
История с рассыпанным набором уже готовой книги стала источником депрессивного состояния писателя. Всё чаще он искал успокоения за рюмкой чего-то крепкого. Кое-кто даже по¬говаривал, что Веселов «не знает меры». А кто её знает? Кто знает святых среди музыкантов, художников, поэтов? Хемингуэй как-то написал: «Настоящего писателя никто не должен видеть пишущим. Его должны видеть выпивающим, рассказывающим байки...». Выручили друзья, предложив Веселову место обозревателя в только что созданной газете «Курган и курганцы». Так через два десятка лет Вячеслав Веселов вернулся в журналистику. Однако надо сказать, что в газете он был всё-таки на особом положении, это был не чёрный хлеб репортёра-подёнщика, а белые булки эссеиста и вольного обозревателя. Многие из газетных текстов Веселова того времени стали своеобразным продолжением его цикла миниатюр «Стебель и поток», который вошёл составной частью в настоящее издание. Новая, свободная и демократичная газета дала писателю не только надежду на приемлемое материальное существование, но и стала источником его «второго дыхания» в литературе. В это время он пишет новые рассказы, повести, заканчивает роман «Университет» (не опубликован), занимается с молодыми прозаиками и поэтами. Впрочем, что бы там ни говорили, работал Веселов всегда много.
Вячеслав Владимирович Веселов родился в 1937 году на Алтае. Детство и юность провёл в Кургане, до конца жизни считал это время золотым и черпал из него щедро: почти в каждой его книге мы найдём эти источники вдохновения и творчества - любящие родители, живой отец (вокруг была послевоенная безотцовщина), друзья, футбол и запойное чтение. И с последующей биографией книги Веселова связаны очень тесно. Он учился в Челябинском лётном училище штурманов и закончил филологический факультет Ленинградского университета, летал в Арктике, плавал в Атлантике, много ездил по стране. Отсюда круг его героев - матросы, рыбаки, геологи, молодые учёные, школьники, студенты, военные лётчики. Отсюда же пёстрая география его книг - от Заполярья до пустыни и Атлантики, от столиц до дальних аэродромов и провинциальных городков.
Как писатель Вячеслав Веселов дебютировал в 1971 году рассказом «Люди и самолёты ночью», опубликованном в журнале «Урал». Этот рассказ откроет и его первую книгу «Чья-то судьба», изданную в 1974 году в Южно-Уральском издательстве. Вско¬ре в этом же издательстве (в 1977 и 1978 годах) выходят документальная повесть о знаменитом машинисте Иване Блинове «Угол опережения» и сборник очерков, рассказов и повестей «Футбол на снегу». Ещё через два года, в 1979-м, издательство «Молодая гвардия» в Москве стотысячным тиражом выпускает в свет сборник повестей и рассказов Вячеслава Веселова «Путешествие» с удивительным финальным рассказом-размышлением «Маленькая антология возвращений». В Союз писателей его принимают в 1985 году в возрасте 48 лет и уже с солидным багажом тиражей изданных книг и редакторской работы в издательстве.
В первые годы перестройки выходит в некотором смысле итоговая книга Веселова «Дом и дорога», содержащая в себе повести и рассказы разных лет (Челябинск, Южно-Уральское книжное издательства, 1986). Однако сам писатель к подведению каких-либо итогов относился осторожно. Вот что он сказал через год после выхода в свет «Дома и дороги» в интервью газете «Советское Зауралье: «Итоги свои я оцениваю со скромным оптимизмом. Здесь нет ни кокетства, ни лукавого самоуничижения. Скромность нашему брату даётся легко: за спиной у нас великая литература. В самом деле, если такие писатели, как Лесков или Гончаров, которые могли бы составить гордость любой национальной культуры, числились в нашей истории писателями второго ряда, то что же говорить о нас? У меня нет ощущения рубежа. Поэтому я хотел бы воздержаться от подведения даже предварительных итогов».
Само собой, какие уж там итоги, если ещё 10-15 лет назад университетский друг Веселова Сергей Довлатов мог вдруг позвонить из Питера в Курган в 3 часа ночи и сказать: «Старик, ты, кажется, закис в своём Зауралье. Не кисни, мы сейчас прилетим!» И утром вся эта шумная компания, голоса которой Веселов всего несколько часов назад слышал в телефонной трубке, действительно вваливалась к нему домой. Байки, хохмы, водка и чай растягивались на два-три дня. Впрочем, и споры, когда за «неправильно» понятого Чехова или Хармса можно было и по морде схлопотать.
Бывало и наоборот, когда Веселов срывался вдруг в Питер глотнуть северного воздуха своей университетской юности. А байки, хохмы и споры попадали потом в книжки, которые сначала никто не печатал, ведь даже лучший из этой компании - Иосиф Бродский - тогда был всего лишь «тунеядцем», а не лауре¬атом Нобелевской премии.
Но плотина прорвётся. Их будут печатать, их будут читать, передавая книжки из рук в руки и знаменитых теперь уже на весь мир Бродского, Рейна, самого Довлатова и известного только на Урале Веселова. Впрочем, Довла¬тов придал Веселову свою степень известности, включив некоторые истории и разговоры с ним в записные книжки «Соло на ундервуде», впервые изданные в 1980-м году. Имя Вячеслава Веселова и упоминание Кургана неоднократно также встречается в переписке Довлатова, опубликованной в 2003 году под заголовком «Сквозь джунгли безумной жизни».
Кстати, один из рассказов Веселова, вошедший в это издание, называется «Быстротекущая жизнь». Нет ли в этом некой тени взаимного творческого влияния двух писателей? Уже после смерти Довлатова, значит, после 1990 года, я спросил Веселова, как на него повлияло творчество его друга?
- Повлияло? На меня? Ну, парень он был нормальный. Его и за пивом можно было послать. Да, нормальный был парень... Это только после смерти он так чудовищно зазнался. Думаю, Довлатову бы первому понравилась такая шутка. В этот ряд талантливых питерских остроумцев, которые учились у знаменитых филологов Макагоненко и Жирмунского, входит и Андрей Битов, один из самых интеллектуальных русских прозаиков. Веселов мне говорил, что знаком с ним. Но, чувствуя некоторый снобизм Битова, я всегда мечтал получить какое-то подтверждение этого знакомства от самого Андрея Георгиевича. И, представьте, я получил такое подтверждение, пусть и косвенное. Мне с этим просто повезло.
Дело было так. Как-то по журналистским делам ехал я из Москвы в Питер. Перед отправкой поезда вышел на перрон Ленинградского вокзала покурить и вдруг вижу - в мой 13-й вагон скорого поезда № 13 садится сам Битов. Я нахально представляюсь, сказав, что мы уже виделись (это правда, на фестивале прессы «Вся Россия» в 2001 году) и что я хочу сделать с ним интервью. Всю ночь, потихоньку отхлёбывая крепкую из фляжки, мы говорили о литературе, о русском языке, о творчестве. Уже под утро я спросил Битова, знаком ли он с таким писателем - Веселовым?
Ответ тогда мне показался странным.
- А ты посмотри в журнале «Звезда» мой некролог о Довлатове.
Интервью, к сожалению, я не сделал, диктофонная запись так и не расшифрована, а вот журнал по приезду домой разыскал. Читаю печальные строки о Довлатове: «Он был слишком высок и слишком красив, чтобы я мог относиться к его прозе независимо. В конце концов, он сломал мне диван. И теперь, когда я знаю всех, кто имел к нему отношение, он умер».
Вот и я сейчас узнал почти всех, кто имел отношение к Славе Веселову, а он умер. Хоронили Веселова в феврале 2003 года. Был прекрасный солнечный день, оттепель. И вдруг, когда гроб уже опускали в могилу, над погостом нависла чёрная-чёрная туча, поднялся ветер, от которого зашатались кресты, по лицам провожающих писателя в вечный путь начал хлестать мокрый и колючий снег. Природа давала знак: не завершена жизнь блестящего писателя-урбаниста, не завершена жизнь очеркиста и эссеиста, не завершена жизнь друга живописцев и актёров, художественного и театрального критика. Нет итогов. Остались неопубликованными упомянутый роман «Университет», повести, рассказы, эссе, заметки... Есть десятки папок с подготовленными материалами к большой работе о жизни провинциального города. Возможно, это тоже был бы роман, о котором Веселое мечтал, подбираясь к нему издавна, включая россыпи городских зарисовок по прежним своим текстам. Не состоялось. Достойна публикации и будущих литературоведческих изысканий многочисленная переписка писателя с питерской, «довлатовской», компанией или, например, с членом редколлегии журнала «Урал», литературным критиком Евгением Зашихиным, с которым Веселое сблизился в 80-е годы.
А может быть, неким итогом считать эту книгу? Ведь не зря столько сил Елена Анатольевна Веселова и друзья писателя положили на её издание?
В книгу вошли повесть «Маленькая война штурмана Стогова», рассказы, среди которых особенно хочется отметить «Паровоз» (другое название - «При дороге»), «Гефест» (об учителе истории, фронтовике), «Куприянов день - журавлиный лёт», «В гавани, в далёкой гавани...», который можно назвать маленькой повестью об отце. Завершает книгу цикл миниатюр «Стебель и поток».
Тон всему сборнику, конечно, задаёт повесть. Она основывается на удивительном факте из истории Великой Отечественной войны: в 1941 году, когда немцы были уже под Смоленском, наши лётчики бомбили Берлин. Семь часов ночного полёта над северными морями, беспримерный подвиг балтийских авиаторов описаны Веселовым не только с фактологической точностью, но и с блестящим художественным мастерством. Удивительно, как писатель познал жизнь военного аэродромчика, замаскированного на одном из балтийских островов. Кажется, до этой повести в современной русской прозе авторами таких глубоких и откровенных произведений о войне, были только писатели, сами воевавшие. А тут человеку в 1945 году было всего семь лет! И если технологическое, «авиационное» попадание автора в цель ещё как-то можно объяснить его биографией (учёба в штурманском училище, служба в северной авиации), то психологическое раскрытие характеров, художественные достоинства повести объясняются только талантом. Или воображением и памятью, что тоже - талант.
Здесь к месту будет процитировать строки, касающиеся биографии одного из героев повести, лётчика Лазарева: «Он тянулся к воспоминаниям, точно искал у них защиты. Студентом Лазарев много читал, читал, не помышляя о критике, но однажды заметил, что пристально и ревниво приглядывается к биографиям писателей. Он боялся думать, как однажды, быть может, и сам что-то напишет. Он понимал: из одного только желания и готовности писать мало что может получиться, оттого робел и не верил себе. Для курсовой работы он выбрал тему «Воображение и память». Руководитель семинара улыбнулся: мол, это труд для целого академического института. Думая о так и ненаписанной курсовой, вспоминая недавнее прошлое, Лазарев обнаруживал в себе неожиданную остроту памяти, способность восстанавливать не только исчезнувшие картины, запахи, цвета, звуки, но и самое ощущение - волнение, озноб, радость. Минувшее оживало, память тащила из прошлого полузабытые картины, заветные мелочи... Здесь, на острове, на аэродроме, в пилотской кабине, он вдруг ощущал слабый жар детской щеки, шероховатость дедовского верстака, запах отцовского самосада, слышал тихое дыхание жены, чувствовал сладость ее сонных губ...
Он держался воспоминаний, чтобы не умереть душой, открывал медленное течение реки и точно впервые переживал запах тины, тяжесть весел... Лодка скользила в чёрной воде, над рекой поднимался парной туман, мерцали в тумане огоньки, вдалеке была слышна песня. Он испытывал радость от этого узнавания, хотя вспоминал какие-то мелочи - теплое золото куполов в утренней дымке, зеленый двор, бельё на веревке, тенистый переулок, дождь в листве...».
Так у лётчика Лазарева. Так и у автора, писателя Вячеслава Веселова. Память, как кладовая драгоценных камней, откуда он черпал их и гранил своим воображением. Отсюда и «авиационно-технический» стиль, все эти «подбери газ», «закрылки», «сброс», «бусы», то есть россыпи трассирующих снарядов; отсюда и совершенно лирические пейзажи из деревенского детства героев; и добрая ирония, подтрунивание героев друг над другом, без которой на войне не прожить (командир называет своего радиста «Маркони»); отсюда, из книжного детства, универси¬тетской юности и вечного писательства - бесчисленные литературные реминисценции, от Джойса до Одоевского и Каверина.
Повествование ведётся как от лица автора, так и от лица главного героя - штурмана Павла Стогова. По сути это репортаж, сходный с «Песней пикирующего бомбардировщика» Владимира Высоцкого (кстати, они почти ровесники), с той лишь разницей, что повесть Веселова расцвечена тысячью подробностей, деталей, которые придают тексту необыкновенную достоверность. Сюжет прост: из лётчиков балтийской авиации создаётся совершенно секретная оперативная группа для выполнения специального задания. Только прибыв на замаскированный островной аэродром, пилоты, штурманы, радисты, узнают, что им предстоит бомбить Берлин. Девять экипажей почти каждую ночь после взлёта идут над морем, в районе Штеттина поворачивают на Берлин, окружённый тремя поясами зенитной обороны, бомбят фашистские заводы и, развернувшись к морю у острова Кольберг, возвращаются домой. Ближе Ленинграда запасных аэродромов нет, на базу самолёты приходят сухими, горючего в обрез. Если собьют - предстоит утонуть в море или в случае вынужденной посадки пробиваться к своим через линию фронта. Семь часов страшного ночного полёта!
После первого удачного вылета им зачитали благодарность Верховного Главнокомандующего. А вскоре после этой награды приказали брать под крылья изношенных и незащищённых бомбардировщиков смертоносного груза в два раза больше. Для эффективности. Без учёта реальных возможностей техники. При¬казы Верховного не обсуждаются...
Веселов ведёт сюжет по классическим законам драмы: когда напряжение достигает невыносимого предела, он переключает внимание читателя на довоенное детство героев, где возникают картины мирной и спокойной жизни горожан и деревенских парней. И вновь самолёты выруливают на короткую дорожку острова, чтобы, поднявшись на 4-5 километров, долететь под огнём «юнкерсов» и «мессеров» до Берлина, перескочить зенитные «столбы» и, отбомбившись, взять курс на родную Балтику. Но сколь мастерски автор не управлял бы драматическим развитием сюжета, правда жизни берёт своё, и он от неё не отступает. Погибают почти все герои повести: «Они гибли при возвращении. Израненные, устало ковылявшие машины взрывались на пороге дома. И те, кто видел эти горестные возвращения и остался жить, уже никогда не могли избавиться от боли и смертельной тоски.
Их бомбили на земле. Немцы блокировали остров с моря и воздуха.
Низкие облака проносились над зарослями можжевельника, моросил дождь, немецкие корабли обстреливали остров. Горючее было на исходе. Подводная лодка потопила транспорт, который шел к ним с грузом бензина и авиационного масла.
Все меньше оставалось машин.
И горючего почти не было - только резерв для перелета на Большую землю.
И вот они покидали остров, который целый месяц был для них домом. Их уходило мало: одни сгорели в чужом небе, исчезли в пламени без следа, словно навсегда улетели с планеты; другие дымными факелами устремлялись к земле, и неласковая чужая твердь приняла их; некоторые навечно остались в этой изрытой металлом земле вместе со своими искалеченными машинами».
В сердце после прочитанного остаётся боль. «Маленькая война штурмана Стогова» - одно из лучших произведений современной русской прозы о Великой Отечественной. Пусть для кого-то эти слова будут лишь предварительным предположением, но, уверен, для многих это будет итогом. Пусть тоже предварительным, ибо весь Веселов ещё не прочитан. Ясно одно - состоялся хороший писатель, литература обрела ещё одно достойное имя.
Список книги
Чья-то судьба.
Свердловск,
Средне-Уральское
книжное издательство, 1974
Футбол на снегу.
Челябинск,
Южно-Уральское
книжное издательство, 1977
Угол опережения.
Челябинск,
Южно-Уральское
книжное издательство, 1978
Записки отличника.
Челябинск, Южно-Уральское книжное
издательство, 1983
Дом и дорога.
Челябинск, Южно-Уральское книжное
издательство, 1986
Быстротекущая жизнь.
Курган, 2007
Ноябрь 1987 года, газета «Советское Зауралье»
«ЖИВАЯ УЛЫБКА В СУЕТЕ БУДНЕЙ...»
Разные бывают интервью. Можно заранее послать вопросы. Или сесть против друг друга и поговорить. Бывает и на бегу, в суете будней. Интервью может быть официальным. Или по следам каких-то событий. Юбилейным, наконец.
Вот и зауральскому прозаику Вячеславу Владимировичу Веселову - 50 лет. И хотя все наше многолетнее знакомство можно рассматривать как одно долгое интервью, пора снова задавать вопросы. Подвести некоторые итоги.
- Итоги свои я оцениваю скромно. Со скромным оптимизмом, скажем так. Здесь нет ни кокетства, ни лукавого самоуничижения. Скромность нашему брату дается легко: за спиной у нас великая литература. В самом деле: если такие писатели как Лесков и Гончаров, которые могли бы составить гордость любой национальной культуры, числились в нашей истории писателями второго ряда, то что же говорить о нас? У меня нет ощущения рубежа или какого-то закончившегося цикла. Поэтому я хотел бы воздержаться от подведения даже предварительных итогов, хотя допускаю, что в зрелом возрасте это выглядит, пожалуй, слегка легкомысленно
- Твои чувства, когда ты сидишь перед чистым листом бумаги? Волнуешься ли в этот момент?
- Раньше мне казалось, что только скажут: «Пиши!», - и я впаду в творческий запой. Но писать после двадцати лет работы и изданных книг стало не легче, а трудней. Странная эта штука - писательский опыт. Он не столько вдохновляет, сколько еще раз напоминает, что вещь, которая неплохо выглядела в голове, будет медленно умирать на бумаге. Такой вот печальный опыт... Чувство, которое сейчас я испытываю перед листом бумаги, больше всего похоже на панику.
- У кого ты учился ты учишься?
- Здесь можно ответить без затей: хорошая русская проза. Самих же учителей я назвать не могу. Были более или менее стойкие привязанности, но они со временем менялись. Это в порядке вещей. Недавно один популярный литератор недавно сообщил телезрителям, что он «учился строить фразу» у такого-то. Я этого не понимаю. Стиль высказывания не есть нечто внешнее по отношению к твоему опыту. Ты ведь живешь и чувствуешь по-другому. Вообще говоря, было бы любопытно выяснить, у кого и чему мы учимся. Вот я, например, считаю Андрея Платонова выдающимся прозаиком, он подарил мне острые читательские переживания. Но напрасно искать у меня платоновские образы и интонации. Учил он чему-то более важному, чем ремесло.
- В рецензиях я уже пытался писать об обилии в втвоих рассказах литературных реминисценций, ссылок на русских и зарубежных классиков. Что это для тебя?
- Обилие реминисценций есть лишь в «Маленькой антологии возвращений». Там они действительно бросаются в глаза. Но сделано это сознательно, замысел рассказа раскрыт в названии. Написан он в стиле литературоведения. Ни прямые цитаты, ни пресловутая «книжность» меня в литературе не смущают. Стихи Пушкина и чеховская «Степь» - детали нашего духовного пейзажа и так же реальны, как зауральские березовые колки. Есть и простительный цитатный зуд: ну, в самом деле, как не поделиться с читателем своей радостью, как не повторить чью-то прекрасную фразу? Только цитирование должно быть легким и органичным в твоем тексте, а не выглядеть натужной демонстрацией начитанности.
- Насколько лично «Тепло чужого очага» с посвящением матери?
- С «Теплом чужого языка» произошла забавная, но, впрочем, обычная в литературе вещь: вымысел приняли за авторскую исповедь. Хотя рассказ посвящен моей матери, некоторые сердобольные читатели принялись ненавязчиво утешать меня в моем сиротстве. Я получил письмо от бывшего детдомовца, признавшего во мне товарища по судьбе. Детство мое было счастливым, я вырос в дружной семье, но видел вблизи горе, безотцовщину, тоску обделенных своих сверстников по теплу и родному очагу. Все это отозвалось в рассказе. Не следует педантично выискивать биографические мотивы в книгах. Кто-то остроумно заметил, что нет ничего более автобиографического, чем «Гулливер» Свифта.
- Многие твои герои хорошо знают живопись, театр, античную литературу. Но это не главное дело их жизни. Вправе ли читатель ждать твоей книги, где жизнь жудожника будет основным содержанием?
- Не думаю. Во всяком случае, в моих ближайших планах ничего похожего нет. Ну, во-первых я отчетливо сознаю реальные трудности темы. Второй причиной может быть мой читательский опыт: я не знаю ни одной книги (за исключением, пожалуй, романа Томаса Манна «Доктор Фаустус»), где бы автору удалось выразить всю сложность, текучесть, противоречивость сознания художника.
- Что значат для тебя слова «Глаголом жечь сердца людей»? Как вообще на твое творчество влияет время?
- Эта пушкинская формула, полагаю, значит для меня то же самое, что и для всех остальных. Она означает предназначение поэта - жечь, то есть беспокоить, тревожить, воспитывать, возвышать человеческое сердце. Твой вопрос о влиянии времени здесь уместен. Есть эпохи, когда на авансцену литературы выступают ее, так сказать, прикладные виды (скажем, публицистика). Общественные обстоятельства меняются и с ними уходит прикладная литература. Остается глагол, извечная забота писателя о слове, о звуке. Тут снова приходит на память Пушкин: «Ко звуку звук нейдет... Теряю все права...». Поразительно это сказано!
- Заметна ли, на твой взгляд, демократизация в литературного процесса?
- Литературный процесс развивается по своим внутренним законам, управлять им едва ли возможно. Говорить, видимо, следует о демократизации нашей громоздкой издательской практики. Положение в этом деле, слава Богу, начинает меняться. Мы все же избавляемся от излишней регламентации и мелочной опеки.
- Твое отношение к документу в литературе?
- Документ обладает своей поэтикой, собственными выразительными возможностями. Умело включенный в вымышленное повестование, он способен придать ему как бы еще одно измерение. Однако более интересным и плодотворным оказалось другое - имитация документов, мемуаров, писем и т.п., то есть все тот же вымысел.
- Расскажи коротко о технологии своей работы.
- Писатели любят потолковать о технологии своего ремесла, но эти разговоры интересны, наверное, только им самим. Кухонные, так сказать, заботы. Что сказать о себе? Я люблю хорошую бумагу. Пишу всегда от руки. Перепечатываю, чтобы увидеть текст. Потом правлю. Работаю медленно. Мне надо расписаться, чтобы вещь начала писать сама себя. Эти счастливые минуты знакомы каждому пишущему, но они так редки...
- Деревенская и городская проза. Я бы отнес тебя к представителям второй. С этой точки зрения видишь ли ты проблемы в урбанизации нашей жизни?
- Термин «деревенская проза», конечно же, неудачен и коряв, а термин «городская проза», по-моему, совсем ничего не значит, кроме указания на материал. «Кибернетика» - тоже не совсем удачный термин. Но ничего, прижился, живет. Надо просто помнить, что всякая дефиниция огрубляет понятие. Термин «деревенская проза» утвердился в обиходе потому, что не просто указал на материал, а обозначил некую духовную сущность. И Василий Белов не перестал быть «деревенщиком», обратившись к городской теме.
Теперь о проблеме урбанизма. Мы с вами являемся свидетелями тревожных (чтобы не сказать зловещих) тенденций урбанизации: бесконтрольный рост городов, которые превращаются в безликую среду обитания, жилищные и транспортные проблемы, нехватка питьевой воды, утрата тепла и душевных контактов в огромных скоплениях людей... Литература - интеллектуальная совесть общества. Быть может, она еще успеет нащупать болевые точки стремительной и опасной урбанизации и вовремя ударит в колокол.
- Твой человеческий идеал?
- Идеал этот со временем менялся. В юности трудно было не поддаться обаянию ума и культуры. Юмор и артистизм я по-прежнему считаю украшением жизни. Но сегодня больше всего ценю терпимость и доброту. Меня восхищают люди, которые творят добро легко, не задумываясь, словно это им ничего не стоит. Это и есть самое ценное в человеке - мгновенная, порывистая способность откликнуться, живая улыбка в суете будней...
Валерий Портнягин:
рецензия на книгу Вячеслава Веселова
«Быстротекущая жизнь»
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ИТОГИ
рецензия на книгу Вячеслава Веселова
«Быстротекущая жизнь»
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ИТОГИ
История этой книги, которую ты, читатель, держишь в руках, удивительна. Она подготовлена к печати почти 15 лет назад и должна была появиться в свет в Южно-Уральском книжном из¬дательстве (Челябинск), где до этого печатались и другие книги Вячеслава Веселова, большинство его книг. Компьютеры в начале 90-х годов ещё не проникли впроизводственную жизнь провинциальных издательств, и когда в стране наступило время разброда и шатаний, других тяжких испытаний - государство прекратило финансирование книгоиздания, у автора, естественно, денег не нашлось, и отлитый в металле набор книги Веселова был просто рассыпан. Остались только оттиски гранок, тщательно вычитанных автором и аккуратно подписанные им на каждой странице. По этим гранкам и авторской правке вдова писателя Елена Веселова и добивалась выхода в свет настоящего издания.
История с рассыпанным набором уже готовой книги стала источником депрессивного состояния писателя. Всё чаще он искал успокоения за рюмкой чего-то крепкого. Кое-кто даже по¬говаривал, что Веселов «не знает меры». А кто её знает? Кто знает святых среди музыкантов, художников, поэтов? Хемингуэй как-то написал: «Настоящего писателя никто не должен видеть пишущим. Его должны видеть выпивающим, рассказывающим байки...». Выручили друзья, предложив Веселову место обозревателя в только что созданной газете «Курган и курганцы». Так через два десятка лет Вячеслав Веселов вернулся в журналистику. Однако надо сказать, что в газете он был всё-таки на особом положении, это был не чёрный хлеб репортёра-подёнщика, а белые булки эссеиста и вольного обозревателя. Многие из газетных текстов Веселова того времени стали своеобразным продолжением его цикла миниатюр «Стебель и поток», который вошёл составной частью в настоящее издание. Новая, свободная и демократичная газета дала писателю не только надежду на приемлемое материальное существование, но и стала источником его «второго дыхания» в литературе. В это время он пишет новые рассказы, повести, заканчивает роман «Университет» (не опубликован), занимается с молодыми прозаиками и поэтами. Впрочем, что бы там ни говорили, работал Веселов всегда много.
Вячеслав Владимирович Веселов родился в 1937 году на Алтае. Детство и юность провёл в Кургане, до конца жизни считал это время золотым и черпал из него щедро: почти в каждой его книге мы найдём эти источники вдохновения и творчества - любящие родители, живой отец (вокруг была послевоенная безотцовщина), друзья, футбол и запойное чтение. И с последующей биографией книги Веселова связаны очень тесно. Он учился в Челябинском лётном училище штурманов и закончил филологический факультет Ленинградского университета, летал в Арктике, плавал в Атлантике, много ездил по стране. Отсюда круг его героев - матросы, рыбаки, геологи, молодые учёные, школьники, студенты, военные лётчики. Отсюда же пёстрая география его книг - от Заполярья до пустыни и Атлантики, от столиц до дальних аэродромов и провинциальных городков.
Как писатель Вячеслав Веселов дебютировал в 1971 году рассказом «Люди и самолёты ночью», опубликованном в журнале «Урал». Этот рассказ откроет и его первую книгу «Чья-то судьба», изданную в 1974 году в Южно-Уральском издательстве. Вско¬ре в этом же издательстве (в 1977 и 1978 годах) выходят документальная повесть о знаменитом машинисте Иване Блинове «Угол опережения» и сборник очерков, рассказов и повестей «Футбол на снегу». Ещё через два года, в 1979-м, издательство «Молодая гвардия» в Москве стотысячным тиражом выпускает в свет сборник повестей и рассказов Вячеслава Веселова «Путешествие» с удивительным финальным рассказом-размышлением «Маленькая антология возвращений». В Союз писателей его принимают в 1985 году в возрасте 48 лет и уже с солидным багажом тиражей изданных книг и редакторской работы в издательстве.
В первые годы перестройки выходит в некотором смысле итоговая книга Веселова «Дом и дорога», содержащая в себе повести и рассказы разных лет (Челябинск, Южно-Уральское книжное издательства, 1986). Однако сам писатель к подведению каких-либо итогов относился осторожно. Вот что он сказал через год после выхода в свет «Дома и дороги» в интервью газете «Советское Зауралье: «Итоги свои я оцениваю со скромным оптимизмом. Здесь нет ни кокетства, ни лукавого самоуничижения. Скромность нашему брату даётся легко: за спиной у нас великая литература. В самом деле, если такие писатели, как Лесков или Гончаров, которые могли бы составить гордость любой национальной культуры, числились в нашей истории писателями второго ряда, то что же говорить о нас? У меня нет ощущения рубежа. Поэтому я хотел бы воздержаться от подведения даже предварительных итогов».
Само собой, какие уж там итоги, если ещё 10-15 лет назад университетский друг Веселова Сергей Довлатов мог вдруг позвонить из Питера в Курган в 3 часа ночи и сказать: «Старик, ты, кажется, закис в своём Зауралье. Не кисни, мы сейчас прилетим!» И утром вся эта шумная компания, голоса которой Веселов всего несколько часов назад слышал в телефонной трубке, действительно вваливалась к нему домой. Байки, хохмы, водка и чай растягивались на два-три дня. Впрочем, и споры, когда за «неправильно» понятого Чехова или Хармса можно было и по морде схлопотать.
Бывало и наоборот, когда Веселов срывался вдруг в Питер глотнуть северного воздуха своей университетской юности. А байки, хохмы и споры попадали потом в книжки, которые сначала никто не печатал, ведь даже лучший из этой компании - Иосиф Бродский - тогда был всего лишь «тунеядцем», а не лауре¬атом Нобелевской премии.
Но плотина прорвётся. Их будут печатать, их будут читать, передавая книжки из рук в руки и знаменитых теперь уже на весь мир Бродского, Рейна, самого Довлатова и известного только на Урале Веселова. Впрочем, Довла¬тов придал Веселову свою степень известности, включив некоторые истории и разговоры с ним в записные книжки «Соло на ундервуде», впервые изданные в 1980-м году. Имя Вячеслава Веселова и упоминание Кургана неоднократно также встречается в переписке Довлатова, опубликованной в 2003 году под заголовком «Сквозь джунгли безумной жизни».
Кстати, один из рассказов Веселова, вошедший в это издание, называется «Быстротекущая жизнь». Нет ли в этом некой тени взаимного творческого влияния двух писателей? Уже после смерти Довлатова, значит, после 1990 года, я спросил Веселова, как на него повлияло творчество его друга?
- Повлияло? На меня? Ну, парень он был нормальный. Его и за пивом можно было послать. Да, нормальный был парень... Это только после смерти он так чудовищно зазнался. Думаю, Довлатову бы первому понравилась такая шутка. В этот ряд талантливых питерских остроумцев, которые учились у знаменитых филологов Макагоненко и Жирмунского, входит и Андрей Битов, один из самых интеллектуальных русских прозаиков. Веселов мне говорил, что знаком с ним. Но, чувствуя некоторый снобизм Битова, я всегда мечтал получить какое-то подтверждение этого знакомства от самого Андрея Георгиевича. И, представьте, я получил такое подтверждение, пусть и косвенное. Мне с этим просто повезло.
Дело было так. Как-то по журналистским делам ехал я из Москвы в Питер. Перед отправкой поезда вышел на перрон Ленинградского вокзала покурить и вдруг вижу - в мой 13-й вагон скорого поезда № 13 садится сам Битов. Я нахально представляюсь, сказав, что мы уже виделись (это правда, на фестивале прессы «Вся Россия» в 2001 году) и что я хочу сделать с ним интервью. Всю ночь, потихоньку отхлёбывая крепкую из фляжки, мы говорили о литературе, о русском языке, о творчестве. Уже под утро я спросил Битова, знаком ли он с таким писателем - Веселовым?
Ответ тогда мне показался странным.
- А ты посмотри в журнале «Звезда» мой некролог о Довлатове.
Интервью, к сожалению, я не сделал, диктофонная запись так и не расшифрована, а вот журнал по приезду домой разыскал. Читаю печальные строки о Довлатове: «Он был слишком высок и слишком красив, чтобы я мог относиться к его прозе независимо. В конце концов, он сломал мне диван. И теперь, когда я знаю всех, кто имел к нему отношение, он умер».
Вот и я сейчас узнал почти всех, кто имел отношение к Славе Веселову, а он умер. Хоронили Веселова в феврале 2003 года. Был прекрасный солнечный день, оттепель. И вдруг, когда гроб уже опускали в могилу, над погостом нависла чёрная-чёрная туча, поднялся ветер, от которого зашатались кресты, по лицам провожающих писателя в вечный путь начал хлестать мокрый и колючий снег. Природа давала знак: не завершена жизнь блестящего писателя-урбаниста, не завершена жизнь очеркиста и эссеиста, не завершена жизнь друга живописцев и актёров, художественного и театрального критика. Нет итогов. Остались неопубликованными упомянутый роман «Университет», повести, рассказы, эссе, заметки... Есть десятки папок с подготовленными материалами к большой работе о жизни провинциального города. Возможно, это тоже был бы роман, о котором Веселое мечтал, подбираясь к нему издавна, включая россыпи городских зарисовок по прежним своим текстам. Не состоялось. Достойна публикации и будущих литературоведческих изысканий многочисленная переписка писателя с питерской, «довлатовской», компанией или, например, с членом редколлегии журнала «Урал», литературным критиком Евгением Зашихиным, с которым Веселое сблизился в 80-е годы.
А может быть, неким итогом считать эту книгу? Ведь не зря столько сил Елена Анатольевна Веселова и друзья писателя положили на её издание?
В книгу вошли повесть «Маленькая война штурмана Стогова», рассказы, среди которых особенно хочется отметить «Паровоз» (другое название - «При дороге»), «Гефест» (об учителе истории, фронтовике), «Куприянов день - журавлиный лёт», «В гавани, в далёкой гавани...», который можно назвать маленькой повестью об отце. Завершает книгу цикл миниатюр «Стебель и поток».
Тон всему сборнику, конечно, задаёт повесть. Она основывается на удивительном факте из истории Великой Отечественной войны: в 1941 году, когда немцы были уже под Смоленском, наши лётчики бомбили Берлин. Семь часов ночного полёта над северными морями, беспримерный подвиг балтийских авиаторов описаны Веселовым не только с фактологической точностью, но и с блестящим художественным мастерством. Удивительно, как писатель познал жизнь военного аэродромчика, замаскированного на одном из балтийских островов. Кажется, до этой повести в современной русской прозе авторами таких глубоких и откровенных произведений о войне, были только писатели, сами воевавшие. А тут человеку в 1945 году было всего семь лет! И если технологическое, «авиационное» попадание автора в цель ещё как-то можно объяснить его биографией (учёба в штурманском училище, служба в северной авиации), то психологическое раскрытие характеров, художественные достоинства повести объясняются только талантом. Или воображением и памятью, что тоже - талант.
Здесь к месту будет процитировать строки, касающиеся биографии одного из героев повести, лётчика Лазарева: «Он тянулся к воспоминаниям, точно искал у них защиты. Студентом Лазарев много читал, читал, не помышляя о критике, но однажды заметил, что пристально и ревниво приглядывается к биографиям писателей. Он боялся думать, как однажды, быть может, и сам что-то напишет. Он понимал: из одного только желания и готовности писать мало что может получиться, оттого робел и не верил себе. Для курсовой работы он выбрал тему «Воображение и память». Руководитель семинара улыбнулся: мол, это труд для целого академического института. Думая о так и ненаписанной курсовой, вспоминая недавнее прошлое, Лазарев обнаруживал в себе неожиданную остроту памяти, способность восстанавливать не только исчезнувшие картины, запахи, цвета, звуки, но и самое ощущение - волнение, озноб, радость. Минувшее оживало, память тащила из прошлого полузабытые картины, заветные мелочи... Здесь, на острове, на аэродроме, в пилотской кабине, он вдруг ощущал слабый жар детской щеки, шероховатость дедовского верстака, запах отцовского самосада, слышал тихое дыхание жены, чувствовал сладость ее сонных губ...
Он держался воспоминаний, чтобы не умереть душой, открывал медленное течение реки и точно впервые переживал запах тины, тяжесть весел... Лодка скользила в чёрной воде, над рекой поднимался парной туман, мерцали в тумане огоньки, вдалеке была слышна песня. Он испытывал радость от этого узнавания, хотя вспоминал какие-то мелочи - теплое золото куполов в утренней дымке, зеленый двор, бельё на веревке, тенистый переулок, дождь в листве...».
Так у лётчика Лазарева. Так и у автора, писателя Вячеслава Веселова. Память, как кладовая драгоценных камней, откуда он черпал их и гранил своим воображением. Отсюда и «авиационно-технический» стиль, все эти «подбери газ», «закрылки», «сброс», «бусы», то есть россыпи трассирующих снарядов; отсюда и совершенно лирические пейзажи из деревенского детства героев; и добрая ирония, подтрунивание героев друг над другом, без которой на войне не прожить (командир называет своего радиста «Маркони»); отсюда, из книжного детства, универси¬тетской юности и вечного писательства - бесчисленные литературные реминисценции, от Джойса до Одоевского и Каверина.
Повествование ведётся как от лица автора, так и от лица главного героя - штурмана Павла Стогова. По сути это репортаж, сходный с «Песней пикирующего бомбардировщика» Владимира Высоцкого (кстати, они почти ровесники), с той лишь разницей, что повесть Веселова расцвечена тысячью подробностей, деталей, которые придают тексту необыкновенную достоверность. Сюжет прост: из лётчиков балтийской авиации создаётся совершенно секретная оперативная группа для выполнения специального задания. Только прибыв на замаскированный островной аэродром, пилоты, штурманы, радисты, узнают, что им предстоит бомбить Берлин. Девять экипажей почти каждую ночь после взлёта идут над морем, в районе Штеттина поворачивают на Берлин, окружённый тремя поясами зенитной обороны, бомбят фашистские заводы и, развернувшись к морю у острова Кольберг, возвращаются домой. Ближе Ленинграда запасных аэродромов нет, на базу самолёты приходят сухими, горючего в обрез. Если собьют - предстоит утонуть в море или в случае вынужденной посадки пробиваться к своим через линию фронта. Семь часов страшного ночного полёта!
После первого удачного вылета им зачитали благодарность Верховного Главнокомандующего. А вскоре после этой награды приказали брать под крылья изношенных и незащищённых бомбардировщиков смертоносного груза в два раза больше. Для эффективности. Без учёта реальных возможностей техники. При¬казы Верховного не обсуждаются...
Веселов ведёт сюжет по классическим законам драмы: когда напряжение достигает невыносимого предела, он переключает внимание читателя на довоенное детство героев, где возникают картины мирной и спокойной жизни горожан и деревенских парней. И вновь самолёты выруливают на короткую дорожку острова, чтобы, поднявшись на 4-5 километров, долететь под огнём «юнкерсов» и «мессеров» до Берлина, перескочить зенитные «столбы» и, отбомбившись, взять курс на родную Балтику. Но сколь мастерски автор не управлял бы драматическим развитием сюжета, правда жизни берёт своё, и он от неё не отступает. Погибают почти все герои повести: «Они гибли при возвращении. Израненные, устало ковылявшие машины взрывались на пороге дома. И те, кто видел эти горестные возвращения и остался жить, уже никогда не могли избавиться от боли и смертельной тоски.
Их бомбили на земле. Немцы блокировали остров с моря и воздуха.
Низкие облака проносились над зарослями можжевельника, моросил дождь, немецкие корабли обстреливали остров. Горючее было на исходе. Подводная лодка потопила транспорт, который шел к ним с грузом бензина и авиационного масла.
Все меньше оставалось машин.
И горючего почти не было - только резерв для перелета на Большую землю.
И вот они покидали остров, который целый месяц был для них домом. Их уходило мало: одни сгорели в чужом небе, исчезли в пламени без следа, словно навсегда улетели с планеты; другие дымными факелами устремлялись к земле, и неласковая чужая твердь приняла их; некоторые навечно остались в этой изрытой металлом земле вместе со своими искалеченными машинами».
В сердце после прочитанного остаётся боль. «Маленькая война штурмана Стогова» - одно из лучших произведений современной русской прозы о Великой Отечественной. Пусть для кого-то эти слова будут лишь предварительным предположением, но, уверен, для многих это будет итогом. Пусть тоже предварительным, ибо весь Веселов ещё не прочитан. Ясно одно - состоялся хороший писатель, литература обрела ещё одно достойное имя.
Список книги
- Писатели Зауралья
- Курганская областная писательская организация
- Агеев Николай
- Аксенов Николай
- Андреева Любовь
- Алексеева Валентина
- Афанасьев Анатолий
- Реутова Ирина
- Баева Антонина
- Базаров Александр
- Бебутов Гарегин
- Белозёров Тимофей
- Белоусов Дмитрий
- Бендик Леонид
- Бирюков Владимир
- Блюмкин Леонид
- Богданов Евгений
- Бойцов Сергей
- Брозинский Владимир
- Васильев Сергей
- Верхнева Лариса
- Веселов Вячеслав
- Виноградов Александр
- Власов Яков
- Возмилова Ольга
- Воинков Виктор
- Вострякова Наталья
- Вохменцев Яков
- Гилев Виктор
- Глебов Николай
- Дедова Лидия
- Дружкова Ольга
- Дзержинский Леонид
- Дягилев Владимир
- Еловских Василий
- Еранцев Алексей
- Жмакин Сергей
- Захаров Алексей
- Карсонов Борис
- Кветков Валентин
- Кердан Александр
- Керченко Михаил
- Кибирева Елена
- Климкин Николай
- Кокорин Сергей
- Коробейников Иван
- Кочегин Павел
- Куликов Леонид
- Львов Анатолий
- Мурзин Алексей
- Моторина Надежда
- Мехонцев Алексей
- Меньшиков Валерий
- Малков Вадим
- Малахов Владимир
- Некрасова Ксения
- Новиков Борис
- Носков Виталий
- Оглоблин Василий
- Пашков Виктор
- Перова Марина
- Перунов Сергей
- Пляхин Алексей
- Покидышев Николай
- Портнягин Валерий
- Потанин Виктор
- Прокопьева Зоя
- Рождественская Надежда
- Рует Константин
- Рухлов Александр
- Ручьев Борис
- Сафронов Валентин
- Семянников Сергей
- Ситникова Елена
- Снегирёв Василий
- Соколова Татьяна
- Спичкин Владимир
- Суздалев Геннадий
- Танаева Марина
- Усманов Владимир
- Устюжанин Геннадий
- Федорова Валентина
- Фейерабенд Евгений
- Филимонов Владимир
- Черемисин Борис
- Черноземцев Владимир
- Шилов Николай
- Шушарин Михаил
- Югов Алексей
- Юровских Василий
- Янко Михаил
- Яган Иван
- Курганская областная писательская организация
